3 страница
Глава 7. Стать недоступным
Вторник, 29 июня 1961
Всю неделю дон Хуан рассказывал мне о повадках диких животных, чем совершенно меня очаровал. Он объяснил мне, а потом продемонстрировал несколько тактических приемов охоты, основанных на том, что он назвал «перепелиные причуды». Я был настолько поглощен его объяснениями, что совершенно не замечал течения времени. Я даже забыл об обеде. Дон Хуан в шутку заметил, что это совсем на меня не похоже.
К концу дня он поймал пятерых перепелов в простейшую ловушку, устанавливать которую он меня научил.
- Двух будет достаточно, - сказал он и остальных выпустил.
Затем он научил меня жарить перепелов на костре. Я хотел было нарезать с кустов веток, чтобы запечь перепелов на костре целиком, как это делал мой дед. Он готовил дичь на углях, обложив ее листьями и зелеными ветками и обмазав мокрой землей. Но дон Хуан сказал, что нет никакой нужды в том, чтобы причинять вред кустам, тем более, что мы уже причинили его перепелам.
Поев, мы не спеша направились к скалам, видневшимся в отдалении. Мы уселись на склоне песчаникового холма, и я в шутку сказал, что как по мне, то я приготовил бы всех пятерых перепелов и что приготовленные мной, они по вкусовым качествам заметно превзошли бы жаркое, которое приготовил он.
- В этом я не сомневаюсь, - с готовностью согласился дон Хуан, - Но если бы ты все это проделал, то, возможно, нам не удалось бы уйти отсюда целыми и невредимыми.
- Что ты хочешь сказать? - спросил я. - Что могло бы нам помешать?
- Кусты, перепела, все вокруг восстало бы против нас.
- Никогда я не могу понять, всерьез ты говоришь или нет, - сказал я.
Он изобразил нетерпение и причмокнул губами:
- У тебя какое-то странное представление о том, что значит говорить всерьез. Я много смеюсь, потому что мне нравится смеяться, но все, что я говорю, это совершенно серьезно, даже если ты не понимаешь, о чем идет речь. Почему мир должен быть таким, каким ты его считаешь? Кто дал тебе право так думать?
- Но ведь нет доказательств того, что он - не такой, - возразил я.
Темнело. Мне было интересно, собирается ли он поворачивать к дому, но он, похоже, не торопился, а я был настроен довольно благодушно.
Дул холодный ветер. Вдруг дон Хуан встал и сказал, что нам нужно подняться на вершину холма и встать там на свободной от кустов площадке.
- Не бойся, - подбодрил он меня, - Я - твой друг и прослежу за тем, чтобы с тобой ничего плохого не случилось.
- Что ты имеешь в виду? - встревожился я.
Дон Хуан обладал коварной способностью из состояния полнейшей удовлетворенности и даже радости мгновенно загонять меня в состояние дикого страха.
- В это время суток мир очень странен, - сказал он. - Вот что я имею в виду. Но что бы ты ни увидел, не пугайся.
- А что я могу увидеть?
- Пока не знаю, - ответил он, внимательно всматриваясь во что-то, находящееся к югу от нас.
Дон Хуан вроде не был ничем обеспокоен. Я смотрел в том же направлении, что и он.
Вдруг он оживился и левой рукой указал на темное пятно среди кустарника внизу.
- Вот оно, - сказал он, словно ждал появления чего-то, и это что-то неожиданно появилось.
- Что это? - спросил я.
- Вон оно, - повторил он. - Смотри! Смотри!
Но я не видел ничего, кроме кустов.
- А теперь оно здесь, - настойчиво сказал он. - Оно здесь.
В это мгновение меня ударил порыв ветра, в глазах появилась резь. Я смотрел на то место, куда показывал дон Хуан. Там не было абсолютно ничего необычного.
- Я ничего не вижу, - сказал я.
- Ты только что это почувствовал. Только что. Оно попало тебе в глаза и мешает смотреть.
- Что - «оно»? О чем ты говоришь?
- Я специально привел тебя на вершину холма, - ответил он. - Здесь мы заметны, и нечто пришло к нам.
- Что «нечто»? Ветер?
- Не просто ветер, - сурово произнес он. - Тебе может казаться, что это ветер, потому что ветер - это все, что тебе известно.
Я напряг глаза, вглядываясь в кустарник, покрывавший окружающую пустыню. Дон Хуан немного постоял рядом со мной, а потом вошел в чаппараль и начал обрывать большие ветки с каких-то кустов. Сорвав восемь веток, он сложил их в пучок. Мне он велел проделать то же самое и громко извиниться перед кустами за причиненный им вред.
Когда у каждого из нас оказалось по охапке веток, дон Хуан велел мне бегом вернуться на свободную от растительности вершину холма и там лечь между двумя большими камнями. С молниеносной быстротой он разложил ветки из моей охапки так, что они укрыли меня с головы до ног. Потом он улегся сам и точно так же укрылся ветками из своей охапки. Потом сквозь листья он прошептал, чтобы я следил, как так называемый ветер перестанет дуть, едва мы сделаемся незаметными.
В какой-то момент ветер, как и предсказывал дон Хуан, действительно утих, что весьма меня изумило. Переход был настолько плавным, что я вряд ли заметил бы перемену, если бы специально за этим не следил. Какое-то время после того, как мы спрятались, ветер еще шуршал листьями над моим лицом, а потом все вокруг нас постепенно стихло.
Я прошептал дону Хуану, что ветер стих, и он шепотом ответил, что нужно лежать неподвижно и не шуметь, поскольку то, что я называю ветром - не ветер вовсе, а нечто обладающее собственной волей и самым натуральным образом способное нас узнать.
От нервного напряжения я засмеялся.
Приглушенным голосом дон Хуан обратил мое внимание на застывшую вокруг нас тишину. Потом он прошептал, что собирается встать, и велел мне сделать то же самое, левой рукой аккуратно отодвинув ветки.
Встали мы одновременно. Дон Хуан какое-то время всматривался в южном направлении, а потом вдруг резко повернулся на запад.
- Змея. Настоящая змея, - пробормотал он, указывая на юго-запад.
- Смотри! Смотри! - подтолкнул он меня.
Я смотрел со всей внимательностью, на какую только был способен. Мне очень хотелось увидеть то, о чем он говорит, но я ничего не замечал. Вернее, я не замечал ничего такого, чего не было до этого. Передо мной простиралась пустыня, поросшая кустами, которые, вроде бы, шевелит мягкий ветерок. Они шелестели.
- Оно здесь, - сказал дон Хуан.
И в это мгновение ветер ударил мне в лицо. Казалось, что он и в самом деле начал дуть после того, как мы встали. Это было невероятно, я решил, что всему этому обязательно должно быть какое-либо вполне логичное объяснение.
Дон Хуан мягко усмехнулся и посоветовал мне не перегружать мозги поисками причины.
- Давай-ка еще раз наломаем веток, - сказал он. - Я очень не люблю так поступать с маленькими растениями, но мы должны тебя остановить.
Он собрал те ветки, которыми мы укрывались, сложил их в кучу и забросал землей и камнями. Затем так же, как и в первый раз, мы сорвали по восемь больших раскидистых ветвей. Все это время ветер дул безостановочно. Я чувствовал, как он треплет волосы у меня над ушами. Дон Хуан прошептал, что после того, как он меня укроет, я должен лежать молча и без малейшего движения. Он очень быстро укрыл меня с ног до головы, потом лег рядом и укрылся сам.
Мы лежали так минут двадцать. За это время произошло совершенно необъяснимое явление: ветер опять стих. Его жесткий непрерывный напор сменился едва заметными вибрациями.
Я затаил дыхание в ожидании сигнала. Вот дон Хуан осторожно отодвинул ветки. Я сделал то же, и мы встали. Над вершиной холма опять нависла неподвижная тишина. Чаппараль под нами еле-еле вздрагивал листьями.
Дон Хуан неотрывно смотрел на юг.
- Опять идет! - громко воскликнул он.
Я непроизвольно подпрыгнул от неожиданности, едва не потеряв равновесие, а он громко приказал мне смотреть.
- Но что я должен увидеть? - в отчаянии спросил я.
Он ответил, что оно - чем бы там оно ни было - ветром или чем-то другим - похоже на облако, на вихрь вдалеке над кустами, который подбирается к вершине холма, на которой мы стоим.
Я увидел волну, пробежавшую по кустарнику на некотором расстоянии от нас.
- Вот оно, - сказал дон Хуан, - смотри, как оно нас ищет.
Сразу вслед за его словами мне в лицо в очередной раз ударил устойчивый поток ветра. Но реакция моя теперь была иной - я пришел в ужас. Я не видел того, о чем говорил дон Хуан, однако видел таинственную волну, пробежавшую по поверхности кустарника. Не желая поддаваться страху, я спешно выискивал какое-нибудь приемлемое объяснение. Я уверял себя в том, что в тех местах, должно быть, имеются устойчивые воздушные потоки, и дон Хуан, отлично зная эту местность, не только хорошо в них разбирается, но и умеет рассчитывать их поведение. Поэтому все, что от него требовалось, - это лежать, считать и поджидать, пока ветер прекратится. Поднявшись же на ноги, ему нужно было только дождаться следующего порыва.
Из моих умственных упражнений меня вытряхнул голос дона Хуана. Он говорил, что пора уходить. Я заупрямился, мне хотелось остаться и убедиться в том, что ветер перестанет дуть сам по себе.
- Я ничего не видел, дон Хуан, - сказал я.
- Но нечто необычное ты все же заметил.
- Может, еще раз расскажешь, что я должен был видеть?
- Я уже все тебе рассказал, - ответил он. - Нечто, скрывающееся в потоках ветра. Оно похоже на вихрь, на облако, на туман, на лицо, которое кружит вокруг.
И дон Хуан рукой изобразил горизонтальное и вертикальное движение:
- Оно движется в определенном направлении либо перекатываясь, либо вращаясь, как смерч. Чтобы правильно действовать, охотник должен все это знать.
Я собрался было пошутить по этому поводу, но дон Хуан так упорно и серьезно отстаивал свою точку зрения, что я не посмел. Он бросил на меня короткий взгляд, и я отвел глаза.
- Глупо верить в то, что мир именно таков, каким считаешь его ты, - сказал он. - Этот мир - место, исполненное тайн. Особенно в сумерках.
Он кивнул в том направлении, откуда дул ветер:
- Это может преследовать нас. Оно способно нас вымотать и даже убить.
- Ветер?
- В это время суток, в сумерках, ветра не бывает. В это время существует только сила.
Мы оставались на вершине холма еще около часа. Все это время, не переставая, дул сильный ветер.
Пятница, 30 июня 1961
Вечером после еды мы с доном Хуаном устроились на площадке перед домом. Я уселся на «своем месте» и занялся заметками. Дон Хуан улегся на спину, сложив на животе руки. Из-за «ветра» мы целый день не отходили от дома. Дон Хуан объяснил, что вчера мы намеренно побеспокоили силу, с которой лучше не шутить. Он даже заставил меня спать, укрывшись ветками.
Неожиданный порыв ветра заставил дона Хуана вскочить одним невероятно мощным прыжком.
- Вот черт! - воскликнул он. - Ветер ищет тебя.
- Не морочь голову, дон Хуан, - со смехом сказал я. - Меня на такое не купишь. В самом деле, нет.
Я не упрямился. Просто я никак не мог согласиться с тем, что ветер обладает собственной волей и может меня искать, равно как и с тем, что он на самом деле выслеживал нас и бросался к нам на вершину холма. Я сказал, что идея «ветра, обладающего волей» относится к очень примитивному мировоззрению.
- Хорошо, тогда что такое ветер? - вызывающе спросил дон Хуан.
Я терпеливо объяснил ему, что массы горячего и холодного воздуха создают различные давления, и, вследствие их разницы, воздух перемещается в горизонтальном и вертикальном направлениях. Я довольно долго посвящал дона Хуана в основы метеорологии.
- То есть ты хочешь сказать, что ветер - это лишь результат взаимодействия холодного и горячего воздуха? - спросил дон Хуан с заметным замешательством.
- Боюсь, что так, - ответил я, молча наслаждаясь своим триумфом.
Дон Хуан, казалось, был ошарашен. Но потом он взглянул на меня и расхохотался.
- Все твои мнения - окончательны, - сказал он с ноткой сарказма в голосе. - Все они - последнее слово, верно? Но для охотника, однако, твое мнение по поводу ветра - чистейший вздор. Нет никакой разницы, каким будет давление - единица, две или десять. Если бы ты жил среди дикой природы, ты бы знал: в сумерках ветер становится силой. Настоящий охотник знает это и действует соответственно.
- Как именно?
- Он использует сумерки и силу, скрытую в ветре.
- Как?
- Если ему нужно, охотник прячется от силы, укрываясь ветками и лежа неподвижно до тех пор, пока не кончатся сумерки. И сила окутывает его своей защитой.
Движениями рук дон Хуан изобразил, как именно сила окутывает охотника.
- Это похоже на …
Дон Хуан замолчал, подыскивая соответствующее слово.
- Кокон, - подсказал я.
- Точно, - согласился он. - Защита силы окутывает тебя подобно кокону. Охотник может спокойно оставаться на открытом месте, и ни пума, ни койот, ни ядовитый клоп его не потревожат. Горный лев может подойти к самому носу охотника и обнюхать его, но если охотник останется неподвижным, лев уйдет. Я могу тебе это гарантировать.
Если же охотник хочет стать заметным, ему нужно всего лишь подняться в сумерках на вершину холма. Сила зацепится за него и будет следовать за ним всю ночь. Поэтому, если охотник хочет совершить ночной переход, или если ему необходимо всю ночь бодрствовать, он должен стать доступным ветру. В этом состоит секрет великих охотников - в смене доступности и недоступности точно на соответствующих поворотах пути.
Чувствуя, что несколько сбит с толку, я попросил его вкратце повторить все, что он сказал.
- Ты должен научиться сознательно становиться доступным и недоступным, - сказал он. - Хочешь ты этого или нет, но при твоем нынешнем образе жизни ты все время остаешься доступным. Ты всегда открыт.
Я запротестовал. Я чувствовал, что моя жизнь становится все более и более скрытной. Он сказал, что я его не понял. Быть недоступным вовсе не значит прятаться или быть скрытным. Это значит - быть недостижимым, то есть закрытым и защищенным.
- Давай скажем иначе, - терпеливо продолжал он. - Нет никакой разницы в том, прячешься ты или нет, если каждый знает, что ты прячешься. Из этого вытекают все твои нынешние проблемы. Когда ты прячешься, то об этом знают все; ты открыт и доступен, и каждый может в тебя чем угодно ткнуть.
Я почувствовал какую-то угрозу и поспешно попытался защититься.
- Не нужно оправдываться, - сухо сказал дон Хуан. - В этом нет никакой нужды. Все мы - дураки, и ты не можешь быть другим. Когда-то я тоже, подобно тебе, был доступен и раскрывался снова и снова до тех пор, пока от меня почти ничего не осталось. А то, что осталось, могло только ныть. Что я и делал, так же, как ты.
Дон Хуан смерил меня взглядом и громко вздохнул.
- Я, правда, был тогда моложе тебя, - продолжал он, - но в один прекрасный день я почувствовал, что с меня довольно, и изменился. Скажем так: однажды, когда я сделался охотником, я постиг секрет смены доступности и недоступности.
Я сказал, что до меня все равно не доходит то, что он хочет сказать. Я действительно никак не мог понять, что он имеет в виду, говоря «быть доступным». Он использовал испанские идиоматические выражения «ponerse al alcance» ? «ponerse en el medio del camino» - «быть в пределах досягаемости» и «находиться посреди оживленной улицы».
- Ты должен оттуда убраться, - объяснил он. - Уйти с середины улицы, на которой полно машин и прохожих. Ты весь - там, всем своим существом, поэтому не имеет никакого значения, прячешься ты или нет. Прятаться там бессмысленно, ты только можешь воображать, что спрятался. Ты находишься посреди улицы; это значит, что каждый, кто по ней проходит или проезжает, видит, как ты бродишь там туда-сюда.
Метафора была интересной и в то же время весьма туманной.
- Ты говоришь загадками, - сказал я.
Он довольно долго не мигая смотрел на меня, а потом замурлыкал мексиканскую мелодию. Я выпрямил спину и насторожился, потому что уже знал - эта мелодия означает, что сейчас он меня снова на чем-нибудь поймает.
- Эй, - сказал он, улыбнувшись и вытаращившись на меня. - Слушай, а что с той блондинкой, твоей подружкой? Ну, той, которая тебе по-настоящему нравилась.
Я уставился на него. Должно быть, у меня был вид полнейшего идиота. Он засмеялся с явным удовольствием. У меня не было слов.
- Ты мне сам о ней рассказывал, - сказал дон Хуан, словно затем, чтобы несколько меня подбодрить.
Но я не помнил, чтобы когда-либо рассказывал ему о ком-то из своих друзей, тем более о белокурой девушке.
- Никогда ни о чем подобном я тебе не рассказывал, - сказал я.
- Ну как же не рассказывал, если рассказывал, - возразил он, как бы подводя итог спору.
Я хотел было возразить, но он не дал, сказав, что то, откуда он о ней узнал, не имеет значения, а важно лишь то, что я действительно ее любил.
На меня накатила волна враждебности к нему из-за того, что он лезет мне в самую душу.
- Только не надо хорохориться, - сказал дон Хуан сухо. - С чувством собственной важности уже давно пора покончить. У тебя была женщина, очень дорогой тебе человек. И ты ее потерял.
Я начал вспоминать, действительно ли я когда-нибудь говорил с доном Хуаном об этом. В конце концов я пришел к выводу, что это было вряд ли возможно. Хотя все же я мог что-то рассказать ему, когда мы ехали в машине. Я не помнил всего, о чем мы говорили во время совместных поездок, потому что, сидя за рулем, не мог записывать. Эта мысль в какой-то степени меня успокоила. Я сказал ему, что он прав. В моей жизни действительно была белокурая девушка, и отношения с ней действительно имели для меня огромное значение.
- Почему сейчас она не с тобой? - спросил дон Хуан.
- Она ушла от меня.
- Почему?
- По многим причинам.
- Причин было не так уж много. Причина была одна - ты сделался слишком доступным.
Я искренне хотел понять, что он имеет в виду. Ему в очередной раз удалось меня здорово зацепить. Он, похоже, отлично отдавал себе в этом отчет и, чтобы скрыть предательскую улыбку, выпятил губы.
- О ваших отношениях знали все вокруг, - сказал он с непоколебимой уверенностью.
- А что в этом плохого?
- Это очень плохо, просто ужасно. Ведь она была прекрасным человеком.
Я искренне заявил, что его манера гадать о том, о чем он не может иметь ни малейшего понятия, мне отвратительна, и что самое неприятное в этом то, что он говорит с такой уверенностью, словно видел все собственными глазами.
- Но все, что я говорю, - правда, - сказал дон Хуан с обезоруживающей прямотой. - Я видел все это. Она была очень тонкой личностью.
Я знал, что спорить не имеет смысла, но очень разозлился на него за то, что он разбередил самую глубокую из моих ран. Поэтому я сказал, что, в конце концов, та девушка была не такой уж тонкой личностью, и что, по моему мнению, она была личностью довольно слабой.
- Как и ты, - спокойно произнес дон Хуан. - Но это - не важно. Значение имеет лишь то, что ты ее повсюду искал. Это делает ее особым человеком в твоей жизни. А для особых людей у нас должны быть только хорошие слова.
Я был подавлен. Глубокая печаль начала охватывать меня.
- Что ты со мной делаешь, дон Хуан? - спросил я. - Тебе каждый раз удается вогнать меня в печаль. Почему?
- А сейчас ты потворствуешь своей сентиментальности, - с укором сказал он.
- Но в чем тут дело, дон Хуан?
- Дело в доступности, - провозгласил он. - Я напомнил тебе о той девушке только затем, чтобы непосредственно показать то, чего не смог показать посредством ветра. Ты потерял ее, потому что был доступен; ты всегда находился в пределах ее досягаемости, и твоя жизнь была подчинена строгому распорядку.
- Нет! - возразил я. - Ты не прав. В моей жизни никогда не было распорядка.
- Был и есть, - с догматической убежденностью заявил он. - Это - распорядок необычный, поэтому складывается впечатление, что его нет. Но я уверяю тебя, он есть.
Я собрался было надуться и погрузиться в мрачное расположение духа, но что-то в его глазах не давало мне покоя, его взгляд словно бы все время куда-то меня подталкивал.
- Искусство охотника заключается в том, чтобы сделаться недостижимым, - сказал дон Хуан. - В случае с белокурой девушкой это означало бы, что ты должен был стать охотником и встречаться с ней осторожно, бережно. А не так, как ты это делал. Ты оставался с ней изо дня в день до тех пор, пока не истощились все чувства, кроме одного - скуки. Верно?
Я не ответил. Да ответа и не требовалось. Он был прав.
- Быть недостижимым - значит бережно прикасаться к окружающему миру. Съесть не пять перепелов, а одного. Не калечить растения лишь для того, чтобы сделать жаровню. Не подставляться без необходимости силе ветра. Не пользоваться людьми, не выжимать из них все до последней капли, особенно из тех, кого любишь.
- Но я никогда никем не пользовался, - вставил я.
Но дон Хуан сказал, что пользовался, и потому теперь могу только тупо твердить, что устал от них и что они нагоняют на меня тоску.
- Быть недоступным - значит сознательно избегать истощения, бережно относясь и к себе, и к другим, - продолжал он. - Это значит, что ты не поддаешься голоду и отчаянию, как несчастный дегенерат, который боится, что не сможет поесть больше никогда в жизни, и потому пожирает без остатка все, что попадается на пути, всех пятерых перепелов!
Дон Хуан определенно бил ниже пояса. Я засмеялся, и это, похоже, ему понравилось. Он слегка дотронулся до моей спины.
- Охотник знает, что в его ловушки еще не раз попадет дичь, поэтому он не беспокоится. Беспокойство неизбежно делает человека доступным, он непроизвольно раскрывается. Тревога заставляет его в отчаянии цепляться за что попало, а зацепившись, ты уже обязан истощить либо себя, либо то, за что зацепился.
Я сказал, что в моей жизни быть недостижимым невозможно, потому что мне постоянно приходится иметь дело с множеством людей и быть в пределах досягаемости каждого из них.
- Я уже тебе говорил, - спокойно продолжал дон Хуан, - что быть недостижимым - вовсе не означает прятаться или скрытничать. И не означает, что нельзя иметь дело с людьми. Охотник обращается со своим миром очень осторожно и нежно, и не важно, мир ли это вещей, растений, животных, людей или мир силы. Охотник находится в очень тесном контакте со своим миром и, тем не менее, он для этого мира недоступен.
- Но тут у тебя явное противоречие, - возразил я. - Невозможно быть недоступным для мира, в котором находишься постоянно, час за часом, день за днем.
- Ты не понял, - терпеливо объяснил дон Хуан. - Он недоступен потому, что не выжимает из своего мира все до последней капли. Он слегка касается его, оставаясь в нем ровно столько, сколько необходимо, и затем быстро уходит, не оставляя никаких следов.
Глава 8. Разрушение распорядков
Воскресенье, 16 июля 1961
Все утро мы наблюдали за грызунами, похожими на жирных белок. Дон Хуан называл их водяными крысами. Он рассказывал, что, спасаясь от опасности, эти животные могут развивать огромную скорость. Но у них есть пагубная привычка: стоит животному оторваться от погони, независимо от того, кто его преследует, как оно останавливается, а иногда даже взбирается на камень и садится на задние лапки, чтобы осмотреться и почиститься.
- У них исключительное зрение, - сказал дон Хуан. - Двигаться можно, только пока животное бежит. Поэтому ты должен научиться предугадывать момент, в который оно остановится, чтобы тоже остановиться и замереть в неподвижности.
Я полностью погрузился в наблюдение за животными, устроив себе то, что охотники называют «днем в поле», так много я выследил этих грызунов. В конце концов я научился предвидеть практически каждое их движение.
Потом дон Хуан научил меня делать ловушки. Он объяснил, что время у охотника уходит в основном на то, чтобы выследить места кормежки грызунов или их обитания. Зная это, он может за ночь соответствующим образом расставить ловушки. А на следующий день ему останется только спугнуть зверьков, и они со всех ног бросятся прямо в западню.
Мы набрали палочек и прутьев и взялись за сооружение ловушек. Я уже почти закончил свою и с нетерпением прикидывал, будет ли она действовать, как вдруг дон Хуан прекратил работу и, взглянув на свое левое запястье, как бы на часы, которых у него не было, сказал, что по его хронометру уже пришло время ленча. Я как раз мастерил обруч из длинного прута, скручивая его в кольцо. Автоматически я положил прут на землю рядом с остальными своими охотничьими приспособлениями.
Дон Хуан смотрел на меня с любопытством. Потом он издал воющий сигнал фабричной сирены, означающий начало перерыва на ленч. Я засмеялся. Звук он скопировал в совершенстве. Я направился к нему и заметил, что он внимательно на меня смотрит. Он покачал головой из стороны в сторону и произнес:
- Будь я проклят…
- В чем дело? - поинтересовался я.
Он снова издал протяжный воющий звук фабричного гудка и сказал:
- Ленч закончен. Приступаем к работе.
Я на мгновение смутился, но потом подумал, что это он решил таким образом пошутить, так как еды у нас с собой никакой не было. Я настолько увлекся грызунами, что совсем об этом забыл. Я поднял прут и снова попытался его согнуть. Через несколько секунд «сирена» дона Хуана опять взвыла.
- Пора идти домой, - пояснил он.
Он взглянул на воображаемые часы, а потом посмотрел на меня и подмигнул.
- Пять часов, - сказал он, словно раскрывая большой секрет.
Я подумал, что ему, должно быть, надоела сегодняшняя охота, и он предлагает все бросить и идти домой. Я положил все на землю и начал собираться домой. На дона Хуана я не смотрел, полагая, что он делает то же самое. Когда у меня все было готово, я поднял глаза. Скрестив ноги, дон Хуан сидел в нескольких метрах от меня.
- Я готов, - сказал я. - Можем отправляться в любой момент.
Он встал и взобрался на камень высотой около двух метров. Посмотрев на меня оттуда, он приложил руки ко рту и, делая полный оборот вокруг своей оси, издал очень длинный пронзительный звук, похожий на усиленный вой фабричного гудка.
- Что ты делаешь, дон Хуан? - спросил я.
Он ответил, что дает всему миру сигнал идти домой. Я был полностью сбит с толку, не понимая, шутит он или просто рехнулся. Я внимательно наблюдал за ним, пытаясь как-то связать его действия с чем-нибудь, что он перед этим говорил. Но мы почти ни о чем не разговаривали с самого утра, по крайней мере, я не мог вспомнить ничего, заслуживающего внимания.
Дон Хуан по-прежнему стоял на камне. Он взглянул на меня и еще раз подмигнул. И тут меня охватила тревога. Дон Хуан приставил ладони ко рту и снова издал длинный гудок.
Потом он сказал, что уже восемь утра и что я снова должен взяться за свою работу, потому что впереди у нас - целый день.
К этому моменту я был уже в замешательстве. За считанные минуты страх мой вырос до совершенно непреодолимого желания куда-нибудь удрать. Я думал, что дон Хуан - псих. Я уже совсем готов был броситься наутек, как вдруг дон Хуан соскочил с камня и с улыбкой подошел ко мне.
- Думаешь, я - псих, да? - спросил он.
Я ответил, что своей неожиданной выходкой он напугал меня до потери сознания.
Он сказал, что мы находимся примерно в одинаковом состоянии. Я не понял, что он имеет в виду, так как был погружен в мысли о том, насколько по-настоящему безумными казались его действия. Он объяснил, что специально старался напугать меня до потери сознания безумностью своего непредсказуемого поведения, потому что у него самого голова идет кругом от предсказуемости моего. И добавил, что моя приверженность распорядкам не менее безумна, чем его вой.
Я был в шоке и принялся доказывать, что у меня нет никаких распорядков. Я сказал ему, что считаю свою жизнь сплошной кашей именно из-за того, что в ней нет здоровой упорядоченности.
Дон Хуан засмеялся и знаком велел мне сесть рядом с собой. Вся ситуация разом таинственно изменилась. Стоило дону Хуану начать говорить, как мой страх тут же растаял.
- О каких распорядках ты говоришь? - спросил я.
- Обо всем, что ты делаешь. Ты действуешь в соответствии с распорядком.
- А разве другие действуют не так?
- Не все. Я ничего не делаю в соответствии с распорядком.
- Что подсказало тебе такой ход, дон Хуан? Что я такого сделал, что заставило тебя действовать именно таким образом?
- Ты беспокоился по поводу ленча.
- Но я же ничего тебе не сказал, откуда ты узнал, что я беспокоюсь о ленче?
- Вопрос о еде возникает у тебя ежедневно около полудня, в шесть вечера и в восемь утра, - произнес он со зловещей усмешкой. - В это время ты начинаешь беспокоиться о еде, даже если не голоден. И чтобы продемонстрировать тебе запрограммированность твоего духа, мне нужно было только завыть сиреной. Твой дух выдрессирован работать по сигналу.
Он вопросительно уставился на меня. Мне нечего было сказать в свою защиту.
- А теперь ты готов превратить в распорядок охоту, - продолжал он. - Ты уже установил в этом деле свой ритм: в определенное время ты разговариваешь, в определенное время - ешь, в определенное время - ложишься спать.
Мне нечего было сказать. Дон Хуан очень точно описал мою привычку есть в одно и то же время. Похожая структура была во всем, чем я занимался. Тем не менее я чувствовал, что моя жизнь все же протекает по менее строгой программе, чем жизнь большинства моих друзей и знакомых.
- Теперь ты довольно много знаешь об охоте, - продолжал дон Хуан, - и тебе легко осознать, что хороший охотник прежде всего знает одно - распорядок своей жертвы. Именно это и делает его хорошим охотником. Если ты вспомнишь, как я учил тебя охотиться, ты поймешь, о чем я говорю. Сначала я научил тебя делать и устанавливать ловушки, потом рассказал о жизненных распорядках дичи, которую предстоит ловить, и наконец мы на практике испытали, как ловушки работают с учетом этих распорядков. Это - элементы охотничьего искусства, образующие его внешнюю структуру. А сейчас я обучу тебя последней и самой сложной части этого искусства. По сложности она, пожалуй, намного превосходит все остальные, вместе взятые. Наверное, пройдут годы, прежде чем ты сможешь сказать, что понял ее и стал охотником.
Дон Хуан умолк, как бы давая мне время собраться с мыслями. Он снял шляпу и изобразил, как чистятся грызуны, за которыми мы весь день наблюдали. Получилось очень забавно. Круглая голова дона Хуана делала его похожим на одного из этих зверьков.
- Быть охотником - значит не просто ставить ловушки, - продолжал он. - Охотник добывает дичь не потому, что устанавливает ловушки, и не потому, что знает распорядки своей добычи, но потому, что сам не имеет никаких распорядков. И в этом - его единственное решающее преимущество. Охотник не уподобляется тем, на кого он охотится. Они скованы жесткими распорядками, путают след по строго определенной программе, и все причуды их легко предсказуемы. Охотник же свободен, текуч и непредсказуем.
Слова дона Хуана я воспринял как произвольную иррациональную идеализацию. Я не мог себе представить жизнь без распорядков. Мне хотелось быть с ним предельно честным, поэтому дело было вовсе не в том, чтобы согласиться или не согласиться. Я чувствовал, что то, о чем он говорил, было невыполнимо. Ни для меня, ни для кого бы то ни было другого.
- Мне нет ровным счетом никакого дела до того, что ты по этому поводу чувствуешь, - сказал дон Хуан. - Чтобы стать охотником, ты должен разрушить все свои распорядки, стереть все программы. Ты уже здорово преуспел в изучении охоты. Ты - способный ученик и схватываешь все на лету. Так что тебе уже должно быть ясно: ты подобен тем, на кого охотишься, ты - легко предсказуем.
Я попросил уточнить на конкретных примерах.
- Я говорю об охоте, - принялся спокойно объяснять дон Хуан. - Поэтому я так подробно останавливаюсь на том, что свойственно животным: где они кормятся; где, как и в какое время спят; где живут; как передвигаются. Все это - программы, распорядки, на которые я обращаю твое внимание, с тем, чтобы ты провел параллели с самим собой и осознал, что ты сам живешь точно так же. Ты внимательно наблюдал за жизнью и повадками обитателей пустыни. Они едят и пьют в строго определенных местах, они гнездятся на строго определенных участках, они оставляют следы строго определенным образом. То есть всему, что они делают, присуща строгая определенность, поэтому хорошему охотнику ничего не стоит предвидеть и точно рассчитать любое их действие. Я уже говорил, что с моей точки зрения ты ведешь себя точно так же, как те, на кого ты охотишься. И в этом ты отнюдь не уникален. Когда-то в моей жизни появился некто, указавший мне на то же самое в отношении меня самого. Всем нам свойственно вести себя подобно тем, на кого мы охотимся. И это, разумеется, в свою очередь делает нас чьей-то добычей. Таким образом, задача охотника, который отдает себе в этом отчет - прекратить быть добычей. Понимаешь, что я хочу сказать?
Я снова высказал мнение, что его установка невыполнима.
- На это требуется время, - сказал он. - Можешь начать с того, чтобы отказаться от ежедневного ленча в одно и то же время.
Дон Хуан взглянул на меня и снисходительно улыбнулся, состроив такую забавную мину, что я не смог удержаться от смеха.
- Однако существуют животные, выследить которых невозможно, - продолжал он. - Например, - особый вид оленя. Очень удачливый охотник может встретиться с таким животным только благодаря редкостному везению, и едва ли ни единственный раз в жизни.
Дон Хуан выдержал драматическую паузу, взглянув на меня пронзительно. Он, похоже, ждал вопроса, но у меня вопросов не было. Тогда он сам спросил:
- Как ты думаешь, почему этих животных так трудно отыскать, и встреча с ними - столь уникальное явление?
Не зная, что сказать, я лишь пожал плечами.
- У них нет распорядков, - произнес он таким тоном, словно это было великое откровение. - И это делает их волшебными животными.
- Но олень должен спать по ночам, - возразил я. - Разве это не распорядок?
- Распорядок, если олень спит каждую ночь в строго определенное время и во вполне определенном месте. Но волшебные животные так себя не ведут. Ты сам когда-нибудь, возможно, в этом убедишься. Наверное, весь остаток жизни ты будешь выслеживать одно из таких животных. Это станет твоей судьбой.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Тебе нравится охотиться, и, вероятно, в один из дней пути твои и волшебного существа пересекутся, и ты, вполне возможно, последуешь за ним. Волшебные животные являют собой зрелище воистину дивное. Мне посчастливилось, и мой путь однажды пересекся с тропой одного из них. Это случилось после того, как я очень многое узнал об охоте и долго отрабатывал это искусство. Как-то я бродил по густому лесу в безлюдных горах Центральной Мексики. Вдруг послышался очень мягкий и благозвучный свист. Я никогда не слышал этого звука, ни разу за многие годы странствований среди дикой природы. Я не мог определить, где находится источник этого свиста; казалось, он доносится сразу со многих сторон. Я решил, что нахожусь в самой середине стада или стаи каких-то неведомых зверей. Дразнящий свист повторился, на этот раз он доносился как будто отовсюду. И я понял, что мне несказанно повезло. Я знал, что это свистит чудесное существо - волшебный олень. Я знал также, что волшебный олень отлично разбирается как в распорядках обычных людей, так и в распорядках охотников. Вычислить, что в такой ситуации будет делать обычный человек, очень легко. Прежде всего страх превратит его в добычу. А добыча может действовать только двумя способами: либо бросается наутек, либо прячется. Если у человека нет оружия, он, вероятнее всего, бросится к открытому месту, чтобы там спастись бегством. Если он вооружен, он приготовит оружие к бою и устроит засаду, либо застыв неподвижно в зарослях, либо рухнув на землю. Охотник же, выслеживающий дичь среди дикой природы, никогда никуда не пойдет, не прикинув прежде, как ему защититься. Поэтому он немедленно спрячется. Он либо бросит свое пончо на землю, либо зацепит его за ветку, а сам спрячется поблизости и станет ждать, пока зверь опять не подаст голос или не шевельнется. Зная все это, я повел себя совершенно иначе. Я быстро встал на голову и начал тихонько подвывать. Я так долго самым натуральным образом лил слезы и всхлипывал, что едва не потерял сознание. Вдруг я ощутил мягкое дыхание, кто-то обнюхивал м ою голову как раз за правым ухом. Я попытался повернуться, чтобы взглянуть, кто это, но не удержал равновесия и перекувырнулся через голову. Я сел и увидел, что на меня смотрит светящееся существо. Олень внимательно меня разглядывал, и я сказал, что не причиню ему вреда. И он заговорил со мной.
Дон Хуан умолк и посмотрел на меня. Я непроизвольно улыбнулся. Говорящий олень - это было, мягко говоря, маловероятно.
- Он заговорил со мной, - с усмешкой повторил дон Хуан.
- Олень заговорил?
- Олень.
Дон Хуан встал и собрал свои охотничьи принадлежности.
- Что, правда заговорил? - переспросил я еще раз с растерянностью в голосе.
Дон Хуан разразился хохотом.
- И что он сказал? - спросил я наполовину в шутку.
Я думал, он меня разыгрывает. Дон Хуан немного помолчал, как бы припоминая. Потом глаза его просветлели, он вспомнил:
- Олень сказал мне: «Здорово, приятель!» А я ответил: «Привет!» Тогда он спросил: «Отчего ты плачешь?» Я сказал: «Оттого, что мне грустно». Тогда волшебное существо наклонилось к самому моему уху и произнесло так же ясно, как говорю сейчас я: «Не грусти».
Дон Хуан посмотрел мне в глаза. Вид у него был озорной до невозможности. Он раскатисто рассмеялся.
Я сказал, что беседа у них с оленем вышла несколько туповатой.
- А чего ты ожидал? - не переставая смеяться, спросил он. - Я же - индеец.
Его чувство юмора показалось мне настолько потрясающим, что я смог только рассмеяться вместе с ним.
- Ты не поверил в то, что волшебные олени разговаривают, да?
- К сожалению, я не могу поверить в то, что такие вещи вообще возможны, - ответил я.
- Я не виню тебя в этом, - сказал он ободряющим тоном. - Ведь эта штука - из самых заковыристых.
Глава 9. Последняя битва на земле
Понедельник, 24 июля 1961
Несколько часов мы с доном Хуаном бродили по пустыне. Около полудня он выбрал тенистое место для отдыха. Едва мы сели на землю, дон Хуан заговорил. Он сказал, что я уже довольно много знаю об охоте, но изменился не в такой степени, как ему бы хотелось.
- Недостаточно знать, как делаются и устанавливаются ловушки, - сказал он. - Чтобы извлечь из жизни максимум, охотник должен жить так, как подобает охотнику. К сожалению, человек изменяется с большим трудом, и изменения эти происходят очень медленно. Иногда только на то, чтобы человек убедился в необходимости измениться, уходят годы. Я, в частности, потратил на это годы. Но, возможно, у меня не было способностей к охоте. Я думаю, что самым трудным для меня было по-настоящему захотеть измениться.
Я заверил его в том, что понял, о чем он говорит. Действительно, с того времени, как он взялся обучать меня охоте, я провел переоценку всех своих действий. Наверное, самым драматическим открытием для меня стало то, что мне нравился образ жизни дона Хуана. Мне нравился сам дон Хуан как личность. В его поведении было что-то несокрушимое. В том, как он действовал, чувствовалось истинное мастерство, но он никогда не пользовался своим превосходством, чтобы что-либо от меня потребовать. Его стремление изменить мой образ жизни выливалось в безличные поручения, либо в авторитетную констатацию и разъяснение моих слабых сторон. Он заставил меня в полной мере осознать все мои недостатки, но я все же не мог представить себе, каким образом его путь может что-нибудь во мне исправить. Я искренне полагал, что в свете того, чего я хотел достичь в своей жизни, его путь может привести меня только к нужде и трудностям. Отсюда и тупик, в который зашло мое обучение. Однако я научился уважать мастерство дона Хуана, неизменно восхищавшее меня своей красотой и точностью.
- Я решил изменить тактику, - заявил он.
Я попросил объяснить, потому что его заявление показалось мне весьма туманным, я даже не был уверен в том, что оно касается именно меня.
- Хороший охотник меняет свой образ действия настолько часто, насколько это необходимо, - ответил он. - Да ты сам знаешь.
- Дон Хуан, что ты задумал?
- Охотник должен не только разбираться в повадках тех, на кого он охотится. Кроме этого, ему необходимо знать, что на этой земле существуют силы, которые направляют и ведут людей, животных и вообще все живое, что здесь есть.
Он замолчал. Я ждал, но он, похоже, сказал все, что хотел.
- О каких силах ты говоришь? - спросил я после длительной паузы.
- О силах, которые руководят нашей жизнью и нашей смертью.
Дон Хуан снова умолк, словно столкнувшись с огромными затруднениями относительно того, что сказать дальше. Он потирал руки и, двигая нижней челюстью, качал головой. Дважды он знаком просил меня помолчать, когда я начинал просить его объяснить эти загадочные утверждения.
- Тебе непросто будет остановиться, - сказал он наконец. - Ты упрям, я знаю, но это не имеет значения. Когда тебе, в конце концов, удастся себя изменить, упрямство будет тебе на руку.
- Я стараюсь, как только могу, - сказал я.
- Нет. Я не согласен. Ты не стараешься, как только можешь. Ты сказал так, потому что для тебя это звучит красиво. Ты говоришь так обо всем, что бы ты ни делал. Ты годами стараешься, как только можешь, и все без толку. Что-то нужно сделать, чтобы с этим покончить.
Как обычно, я почувствовал было, что должен защищаться. Но дон Хуан, как правило, находил мои самые слабые места. Поэтому каждый раз, начав защищаться от его критики, я неизменно оказывался в дураках. Поэтому на середине длинного выступления в свою защиту я умолк.
Дон Хуан с любопытством оглядел меня и засмеялся. Очень добродушно он напомнил, что уже говорил мне, что все мы - дураки. И что я - не исключение.
- Ты каждый раз чувствуешь себя обязанным объяснить свои поступки, как будто ты - единственный на всей земле, кто живет неправильно. Это - все то же чувство собственной важности. У тебя его все еще слишком много, так же, как слишком много личной истории. И в то же время ты так и не научился принимать на себя ответственность за свои действия, не используешь свою смерть в качестве советчика и, прежде всего, ты слишком доступен, ты полностью открыт. Другими словами, жизнь твоя по-прежнему настолько же бездарна и запутана, насколько была до того, как мы с тобой встретились.
Чувство уязвленного самолюбия захлестнуло меня, и я снова собрался было спорить. Но он сделал мне знак помолчать.
- Человек должен отвечать за то, что живет в этом странном мире, - сказал он. - Ведь ты же знаешь, это - действительно странный мир.
Я утвердительно кивнул.
- Ты соглашаешься, но мы с тобой имеем в виду различные вещи. Для тебя мир странен своим свойством либо нагонять на тебя скуку, либо быть с тобой не в ладах. Для меня мир странен, потому что он огромен, устрашающ, таинственен, непостижим. Ты должен с полной ответственностью отнестись к своему пребыванию здесь - в этом чудесном мире, здесь - в этой чудесной пустыне, сейчас - в это чудесное время. Моя задача - убедить тебя в этом. И я все время старался ее выполнить. Я хотел убедить тебя в том, что необходимо научиться отдавать себе отчет в каждом действии, сделать каждое действие осознанным. Ведь ты пришел сюда ненадолго, и времени, которое тебе отпущено, слишком мало, действительно слишком мало для того, чтобы прикоснуться ко всем чудесам этого странного мира.
Я настаивал на том, что испытывать тоску или находиться с миром не в ладах - нормальное человеческое состояние.
- Так измени его! - ответил он сухо. - Это - вызов, и если ты его не принимаешь, значит ты - практически мертв.
Он предложил мне вспомнить хоть что-нибудь из своей жизни, что я делал бы с полной самоотдачей. Я назвал искусство. Мне всегда хотелось стать художником, и в течение нескольких лет я пытался реализовать свое желание. Иногда я все еще с болью вспоминал о постигшей меня неудаче.
- Ты никогда не относился с ответственностью к тому, что находишься в этом непостижимом мире, - сказал он таким тоном, словно выносил приговор. - Поэтому ты так и не стал художником, и, наверное, так и не станешь охотником.
- Значит, на большее я не способен, дон Хуан.
- Неправда. Ты не знаешь, на что ты способен.
- Но я делаю все, что могу.
- И снова ты ошибаешься. Ты можешь сделать гораздо больше и действовать гораздо лучше. Ты допускаешь только одну-единственную ошибку - ты думаешь, что в твоем распоряжении уйма времени.
Он помолчал, глядя на меня как бы в ожидании реакции с моей стороны.
- Ты думаешь, что в твоем распоряжении - уйма времени, - повторил он.
- Уйма времени на что, дон Хуан?
- Ты считаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно.
- Вовсе я так не считаю.
- Тогда, если ты не считаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно, чего же ты ждешь? Почему ты колеблешься вместо того, чтобы решительно измениться?
- А тебе не приходило в голову, дон Хуан, что я не хочу меняться?
- Приходило. Так же, как и ты, я когда-то не хотел изменяться. Однако мне не нравилась моя жизнь. Я устал от нее, так же как ты сейчас устал от своей. Зато теперь я чувствую, что на все мне ее не хватит.
Я начал неистово доказывать, что его настойчивое стремление изменить мой образ жизни - это произвол, и что оно меня пугает. Я сказал, что на определенном уровне я с ним согласен, но лишь один тот факт, что он неизменно остается хозяином положения, делает всю ситуацию неприемлемой для меня.
- Дурак, у тебя нет времени на то, чтобы становиться в позу, - сурово произнес он. - То, что ты делаешь в данный момент, вполне может оказаться твоим последним поступком на земле, твоей последней битвой. В мире нет силы, которая могла бы гарантировать тебе, что ты проживешь еще хотя бы минуту.
- Я знаю, - сказал я, сдерживая гнев.
- Нет. Ты не знаешь. Если бы ты это знал, ты был бы охотником.
Я заявил, что осознаю неотвратимость своей смерти, но говорить или думать об этом бесполезно, потому что я ничего не могу сделать, чтобы ее избежать. Дон Хуан засмеялся и, сказал, что я похож на балаганного актера, механически твердящего заученную роль.
- Если бы это была твоя последняя битва на земле, я бы сказал, что ты - идиот, - спокойно проговорил он. - Свой последний поступок на земле ты совершаешь, находясь в совершенно дурацком состоянии.
Некоторое время мы оба молчали. Мысли у меня в голове перепутались и устроили бешеную свистопляску. Он, разумеется, был прав.
- Друг мой, у тебя же нет времени. Нет времени. Его нет ни у кого из нас.
- Я согласен с тобой, дон Хуан, но…
- Просто соглашаться ни к чему, - перебил он. - Вместо того, чтобы так легко соглашаться на словах, ты должен соответствующим образом действовать. Прими вызов. Изменись.
- Что, вот так взять и измениться?
- Именно так. Изменение, о котором я говорю, никогда не бывает постепенным. Оно происходит внезапно. А ты даже не думаешь готовиться к неожиданному действию, от которого изменится абсолютно все.
Мне показалось, что он сам себе противоречит. Я объяснил ему, что если бы я готовился к изменению, то тем самым постепенно изменялся бы.
- Ты не изменился ни на йоту, - сказал он. - И поэтому веришь, что меняешься очень постепенно, понемногу. Но однажды ты, возможно, очень удивишься, обнаружив, что внезапно, без каких бы то ни было предупреждений изменился. Я знаю, что так оно и бывает, и поэтому не оставляю попыток тебя убедить.
Я не мог продолжать спорить, потому что не был уверен в том, что действительно хочу что-то сказать. Немного помолчав, дон Хуан продолжил объяснения:
- Наверное, мне следовало бы сказать иначе. Я вот что тебе советую: обрати внимание на то, что ни у одного из нас не может быть уверенности в том, что его жизнь будет продолжаться неопределенно долго. Я только что сказал, что изменение происходит внезапно. Точно так же приходит смерть. Как ты думаешь, что можно с этим поделать?
Я решил, что его вопрос - чисто риторический. Но он приподнял брови, требуя ответа.
- Жить как можно счастливее, - ответил я.
- Верно! А ты знаешь хоть одного человека, который был бы по-настоящему счастлив?
Моим первым побуждением было ответить «да». Мне показалось, что я знаком с довольно многими людьми, которые могли бы послужить примером. Однако затем я понял, что с моей стороны это будет лишь пустая попытка оправдаться. И я ответил:
- Нет. Действительно не знаю.
- А я - знаю, - сказал дон Хуан. - Есть люди, которые очень аккуратно и осторожно относятся к природе своих поступков. Их счастье - в том, что они действуют с полным осознанием того, что у них нет времени. Поэтому во всех их действиях присутствует особая сила, в каждом их поступке есть чувство.
Дон Хуан замолчал, как бы подбирая соответствующее слово. Он потер виски и улыбнулся. Потом внезапно встал, словно давая понять, что разговор окончен. Я принялся умолять его закончить то, что он мне говорил. Он сел и выпятил губы.
- Поступки обладают силой, - сказал он. - Особенно когда тот, кто их совершает, знает, что это - его последняя битва. В действии с полным осознанием того, что это действие может стать для тебя последним на земле, есть особое всепоглощающее счастье. Мой тебе совет: пересмотри свою жизнь и рассматривай свои поступки именно в таком свете.
Я не согласился с ним. Я сказал, что для меня счастье состоит в том, что моим действиям свойственна определенная протяженность во времени, и я могу по своему желанию продолжать делать то, что делаю в данный момент, особенно если это мне нравится. Я объяснил ему, что мое несогласие - отнюдь не банальная фраза, но утверждение, которое вытекает из глубокой убежденности в том, что и мир, и я сам обладаем свойством существовать в течение промежутка времени, вполне поддающегося оценке.
Все мои усилия доходчиво изъясниться дона Хуана, похоже, весьма забавляли. Он все время посмеивался, качал головой, а когда я выдал фразу насчет «свойства существовать в течение промежутка времени, вполне поддающегося оценке», он сорвал с головы шляпу, швырнул ее на землю и принялся топтать.
Закончилось это тем, что мы оба хохотали над его уморительной выходкой.
- У тебя нет времени, приятель, - сказал он. - В этом - беда всех человеческих существ. Времени нет ни у кого из нас, и твой «поддающийся оценке промежуток времени» ничего не значит в этом жутком таинственном мире.
- Надежда на этот самый «промежуток времени» делает тебя робким, лишает решительности, - продолжал он. - И в твоих действиях не может быть того духа, той мощи, той неодолимой силы, которая присутствует в действиях того, кто знает, что сражается в своей последней битве на этой земле. Другими словами, расчет на «промежуток времени» не делает тебя ни счастливым, ни могущественным.
Я признался, что боюсь мыслей о предстоящей смерти, и обвинил дона Хуана в том, что он своими постоянными разговорами о смерти лишает меня душевного равновесия.
- Но ведь нам всем действительно предстоит умереть, - сказал он.
Дон Хуан указал на далекие холмы.
- Есть нечто, что ждет меня где-то там. Это - несомненно. И когда-нибудь оно меня дождется. Это - тоже несомненно. Но ты, наверное, - совсем не такой, и смерть вовсе тебя не ждет.
Я в отчаянии развел руками, и он рассмеялся.
- Дон Хуан, я не желаю об этом думать.
- Почему?
- Это бессмысленно. Ведь она так или иначе где-то меня ждет, тогда какой смысл по этому поводу тревожиться?
- Разве я сказал, что ты должен по этому поводу тревожиться?
- Тогда что я должен делать?
- Использовать ее. Сосредоточить внимание на связующем звене между тобой и твоей смертью, отбросив сожаление, печаль и тревогу. Сосредоточить внимание на том факте, что у тебя нет времени. И пусть действия твои текут соответственно. Пусть каждое из них станет твоей последней битвой на земле. Только в этом случае каждый твой поступок будет обладать законной силой. А иначе все, что ты будешь делать в своей жизни, так и останется действиями робкого и нерешительного человека.
- А что, это так ужасно - быть робким и нерешительным человеком?
- Нет, если ты намерен жить вечно. Но если тебе предстоит умереть, то у тебя просто нет времени на проявления робости и нерешительности. Нерешительность заставляет тебя цепляться за то, что существует только в твоем воображении. Пока в мире - затишье, это успокаивает. Но потом этот жуткий таинственный мир разевает пасть, намереваясь тебя проглотить, и ты с полной очевидностью осознаешь, что все твои проверенные и надежные пути вовсе такими не были. Нерешительность мешает нам испытать и полноценно использовать свою судьбу - судьбу людей.
- Но, дон Хуан, это же противоестественно - все время жить с мыслью о смерти.
- Смерть ожидает нас, и то, что мы делаем в этот самый миг, вполне может стать нашей последней битвой на этой земле, - очень серьезно, почти торжественно произнес он. - Я называю это битвой, потому что это - борьба. Подавляющее большинство людей переходит от действия к действию без борьбы и без мысли. Охотник же, наоборот, тщательно взвешивает каждый свой поступок. И поскольку он очень близко знаком со своей смертью, он действует рассудительно, так, словно каждое его действие - последняя битва. Только дурак может не заметить, настолько охотник превосходит своих ближних - обычных людей. Охотник с должным уважением относится к своей последней битве. И вполне естественно, что последний поступок должен быть самым лучшим. Это доставляет удовольствие. И притупляет страх.
- Ты прав, - признал я. - Просто это трудно принять.
- Да. Чтобы убедиться в том, что дело обстоит именно так, тебе понадобятся годы. И годы - на то, чтобы научиться действовать сообразно этому убеждению. Мне остается лишь надеяться, что ты успеешь.
- Ты пугаешь меня, когда так говоришь, - сказал я.
Дон Хуан окинул меня взглядом. Лицо его было необычайно серьезно.
- Я уже говорил тебе, это - очень странный мир. Силы, которые руководят людьми, непредсказуемы и ужасны, но в то же время их великолепие стоит того, чтобы стать его свидетелем.
Он замолчал и снова взглянул на меня. Казалось, он вот-вот раскроет мне что-то очень важное. Но он передумал и улыбнулся.
- Что, в самом деле существует нечто, что нами руководит?
- Конечно. Существуют силы, которые нас направляют.
- Ты можешь их описать?
- Нет. Действительно - нет. Я могу только назвать их разными словами: сила, дух, ветер или как-нибудь еще.
Я собрался было расспросить его подробнее, но не успел задать ни одного вопроса. Он встал. Я изумленно уставился на него. Он встал одним движением: его тело просто дернулось вверх, и в мгновение ока он уже стоял на ногах.
Я все еще размышлял о необыкновенном мастерстве, которое требуется для того, чтобы двигаться с такой скоростью, когда дон Хуан сухим приказным тоном велел мне поймать кролика, убить, освежевать и зажарить до того, как закончатся сумерки.
Он взглянул на небо и сообщил, что времени у меня, пожалуй, достаточно.
Я автоматически начал действовать так, как действовал уже много раз. Дон Хуан шел рядом и оценивающим взглядом следил за каждым моим движением. Я был очень спокоен и двигался с большой осторожностью, поэтому без особого труда в скором времени поймал кролика-самца.
- Теперь убей его, - сухо велел дон Хуан.
Я засунул руку в ловушку, схватил кролика за уши и начал тянуть к себе. И тут вдруг меня охватил дикий ужас. Впервые за все время, в течение которого дон Хуан обучал меня охоте, до меня дошло: он никогда не учил меня убивать дичь! Множество раз мы с ним бродили по пустыне, и до сих пор он убил только одного кролика, двух перепелов и одну гремучую змею.
Я отпустил кролика и взглянул на дона Хуана:
- Я не могу его убить.
- Почему?
- Я никогда этого не делал.
- Но ты же убил сотни птиц и других животных.
- Из ружья, а не голыми руками.
- Какая разница? Время этого кролика подошло к концу.
Тон дона Хуана потряс меня. Он говорил настолько уверенно, с такой убежденностью, что в сознании моем не осталось и тени сомнения. Он действительно знал, что время этого кролика закончилось.
- Убей его! - с яростным блеском в глазах приказал он.
- Не могу.
Дон Хуан закричал, что кролик должен умереть, потому что закончил свои скитания по этой прекрасной пустыне, и что мне нечего увиливать, так как сила, которая направляет пути кроликов, привела в мою ловушку именно этого кролика, и сделала это как раз на границе сумерек.
На меня нахлынул целый поток бессвязных мыслей и ощущений. Они словно только и ждали возможности меня одолеть, и, явившись, привели меня в состояние глубокой подавленности. Со смертельной ясностью я почувствовал, какая это трагедия для кролика - попасть в мою западню. За считанные секунды в сознании пронеслись воспоминания о наиболее критических моментах моей жизни, когда я сам был в положении, подобном положению этого кролика.
Я смотрел на кролика, а кролик - на меня. Он прижался к задней стенке клетки. Он сидел, свернувшись почти калачиком, очень тихо и неподвижно. Мы с ним обменялись мрачными взглядами. В его взгляде я прочел молчаливое отчаяние, и это еще больше усилило во мне ощущение полного сходства с этим кроликом. Я живо представил себя на его месте.
- Черт с ним, - громко сказал я. - Я никого не буду убивать. Я его отпускаю.
От избытка чувств меня затрясло. Дрожащими руками я полез в ловушку, пытаясь схватить кролика за уши. Он быстро увернулся, и я промазал. Я попытался еще раз и снова неудачно. Я пришел в отчаяние. Меня стало тошнить, и я быстро ударил по ловушке ногой, чтобы разбить ее и таким образом освободить кролика. Но клетка оказалась неожиданно прочной и не разваливалась. Мое отчаяние переросло в невыносимую муку. Изо всех сил я правой ногой топнул по клетке. Прутья с треском сломались. Я вытащил кролика, на мгновение испытав облегчение, от которого в следующий момент не осталось и следа. Кролик без движения висел у меня в руке. Он был мертв.
Я не знал, что делать. В голове начали роиться мысли о том, отчего мог умереть кролик. Я оглянулся на дона Хуана. Он смотрел на меня. Я ощутил ужас, от которого по всему телу прошла холодная волна.
Я сел на землю возле каких-то камней. Ужасно болела голова. Дон Хуан положил на нее ладонь и прошептал мне в самое ухо, что я должен освежевать кролика и зажарить мясо до того, как закончатся сумерки.
Меня тошнило. Дон Хуан разговаривал со мной очень терпеливо, как с ребенком. Он сказал, что силы, руководящие людьми и животными, привели именно этого кролика ко мне. Точно так же когда-нибудь они приведут меня к моей собственной смерти. Он сказал, что смерть кролика была даром мне, точно так же, как моя смерть станет даром кому-то другому.
Мне было плохо. Казалось бы, ничего особенного не произошло, но простые события этого дня что-то надломили во мне. Я пытался думать, что это - всего-навсего кролик, но однако не мог отделаться от ощущения какой-то жуткой своей с ним тождественности.
Дон Хуан сказал, что я должен поесть мяса этого кролика. Хоть кусочек. Это закрепит то, что я сделал сегодня.
- Я не могу, - кротко попытался я отказаться.
- В руках этих сил мы - мусор, ничто, - жестко произнес он. - Так что прекрати потакать своему чувству собственной важности и воспользуйся подарком силы как подобает.
Я поднял кролика. Он был еще теплый.
Дон Хуан наклонился ко мне и прошептал:
- Твоя ловушка стала для него последней битвой. Я же тебе говорил: время его скитаний по этой чудесной пустыне закончилось.
